Родился 3 августа 1942 г. на станции Селеткан Шимановского района Амурской области. Отец, Николай Ефимович, железнодорожник, погиб на фронте в том же году. Мать, Прасковья Филипповна, профессии не имела, вырастила троих детей, умерла в 1993 году.
В.Н.Носков окончил Благовещенский геологоразведочный техникум и Новосибирский институт инженеров геодезии, аэрофотосъемки и картографии (НИИГАиК), срочную службу проходил в погранвойсках в Азербайджане на границе с Ираном.
28 лет проработал геодезистом, топографом, маркшейдером во многих регионах СССР. Имеет знак "Отличник геодезии и картографии СССР".
В Челябинске с 1966 года. С 1991 г. возглавлял издательство "Околица" при Челябинской областной общественной организации любителей отечественной словесности и культуры "Единение", затем Совет этой организации.
Впервые опубликовал стихи в газете "Красноярский комсомолец" в 1963 году. Первую поэтическую книгу "Наш дом" издал в 1983 году. Участник VII Всесоюзного совещания молодых писателей.
Член Союза писателей СССР с 1987 года. Автор 5 книг, соавтор в 13 коллективных сборниках (2004 г.). Стихи для детей и проза отдельно не изданы, разрозненно печатались в периодических изданиях .

БИБЛИОГРАФИЯ

1. Отдельные книги

Наш дом. Челябинск, ЮУКИ, 1963.
Здравствуй, утро. М., Современник, 1985.
Родительский день. Челябинск, Околица, 1992.
Монолог на могиле. Челябинск, Околица, 1997.
Ситцы. Челябинск, Околица, 2002.

2. Коллективные сборники
Рабочее созвездие. Донецк - Челябинск, Донбас - ЮУКИ, 1981.
Светунец. Челябинск, ЮУКИ, 1982. .
Гроздья рябины. М., Современник, 1984.
Шел отец. М., Современник, 1985.
Весенние голоса. М., Современник, 1985.
Русская тетрадь. Челябинск, Околица, 1994.
Врата Рифея (серия "Вся Россия"). М., Советская Россия, 1996.
Городской романс. Челябинск, ЧПО "Книга", 1996.
Возвращение. М., Современный писатель, 1997.
75 новых стихотворений. Челябинск, Фрегат, 1999.
100 новых стихотворений. Челябинск, Фрегат, 2000.
Ю-Уральская хрестоматия для 10 - II кл. Челябинск, ЮУКИ, 2003.
Область вдохновения. Челябинск, ЮУКИ, 2004.

ВЕТЕР

Дом построен – корабль на приколе.
Что ж ты плачешься, сердце, скажись?
Отчего мне опять, как в неволе,
И темно, и тревожно за жизнь?
Дверь защёлкну, зашторю окно ли, –
Ветер веет в закрытой каморе:
"На меня, на меня обопрись.

Не ищи себе прочное с виду:
Звон заслуг и кирпичный шалаш.
Не сочти за случайную придурь
Нескончаемый мой ералаш.

Истлевают застенки палачьи
И гербы на державном кремле,
Остаются былины и плачи –
Лишь они, ибо равные мне.

Обопрись на моё постоянство,
Не дичись моего острия.
Сбросить обволочь страха и чванства,
Как вчерашнюю кожу змея.

Ни в наградах тебя не зароют,
Ни в горе среди каторжных крыс,
Потому что ты станешь собою.
На меня, на меня обопрись..."





ИЗ НЕСКОНЧАЕМЫХ ЗАМЕТОК

В детстве я писал романы-эпопеи о войне. Видимо, потому, что война кончилась лишь 7-8 лет назад, не только люди, но и стены ещё дышали ею. Ещё повсюду в обиходе были солдатские котелки и фляги, гимнастёрки и фонарики. Каждый день с военного полигона в посёлок приезжали солдаты на громадных "студебеккерах".
Я сшивал листы из недописанных школьных тетрадок, нумеровал их, на первой странице вырисовывал название романа и – столбцом – "Том первый. Часть первая. Глава первая". До второй главы дело не доходило.
Ещё я писал поэмы-проклятия мировому империализму. А также в защиту угнетённых женщин земного шара. И если до сих пор не все женщины в мире освободились от гнёта, то лишь потому, что эти поэмы затерялись.
Маленький наш, убогий лесозаготовительный участок без электричества, телефона и радио ни на какой сюжет не вытягивал.
Если бы да со взрослым умом побывать в детстве... Но уму и детской непосредственности редко в ком удаётся встретиться. Во мне они разминались. Когда я немного разобрался в этой жизни, детство уже было в прошлом. И моя малая родина – тоже, потому что в 14 лет для продолжения учёбы я уехал в город, а в посёлке, без отца, у нас не осталось своего дома.
В городе началось моё вживание в деревню. Я забросил стихи о далёких мирах – что они такое, если их сразу, наглухо заглушила болезненная тоска о родном и милом, что вчера имел, но не замечал.
Деревня уже вылепила меня, уже создала мою эмоциональную и духовную структуру, просто я ещё не знал об этом.
Посёлок моего детства – небольшой, таёжный, отстранённый от просвещённости и разврата большого мира. Основное производство – лесозаготовки. Люди возвращались с лесоделян в стодворовый центр как в столицы. Мы жили в бараке, где сквозь дощатые переборки свет лампы и рутань свободно проникали к нам. Ругались соседи вот о чём:
- Скорей бы коммунизм. Придёшь в магазин – бери что хочешь.
- Я бы конфет налопался!
- Шиш тебе! Все слопаешь, а мне?
- Ты вчерашние драники сожрал. С тебя хватит.
- Кто? Я? Сам сожрал!
Слышалась возня, с переборки сыпалась извёстка.
До школы я почти не общался со сверстниками и не знал законов стаи. В первом классе, голубым сентябрьским полднем я зашвырнул в небо горсть новеньких медных монет и закричал мальчишкам:
- Смотрите! Золотой дождь!
Но мальчишки смотрели не в небо, а на землю, когда монеты падали, и в момент расхватали их.
- Что вы делаете? – вопил я, бросаясь на мальчишек, всхлипывал от бессилия. Домой пришёл с синяком.
Мы жили впроголодь. Мама прирабатывала на подёнках к мизерному окладу сторожа. Договариваться о цене не умела, брала, сколько заплатят. Однажды у Юдихи ощипала, выпотрошила и промыла в речной проруби двенадцать гусей. Принесла домой две пары гусиных лапок.
- Вот вам Юдиха на игрушки дала, – а у самой дрожали губы.
Назавтра старуха пришла и за этим:
- Ой, девка, лапки-то я отдала, а говорят, из них холодец варят.
Но мы их уже выбросили, так как боялись мёртвой плоти.
Ответом на чувство незащищённости может быть повышенная агрессивность. У мамы – наоборот, я это спустя годы осмыслил. Гибель отца как бы оставила наш земной приют без крыши, мама подобрала нас под себя и затаилась, чужую бесцеремонность, нахрап принимала с боязнью и терпением. Больше года дежурила на лесоучастке все ночи, без выходных и праздничных дней. "Не положено", – отвечали начальник лесоучастка, а с ним и предместкома. Так бы и дежурила, но приехал представитель из области и сказал правильные слова.
- Вы, – сказал он ей, – пойдёте отдыхать шестьдесят дней, а вы, – председателю месткома, – будете эти дни дежурить, за ваш, – начальник участка, – счёт!
Это было так неожиданно, что мама засовестилась и через неделю пошла чуть ли не извиняться к председателю месткома Елесину. Но Елесин тоже смутился и запротестовал:
- Нет, нет! Виноват, следует признаться, виноват. Отдыхайте.
И добросовестно отбыл наказание.
Вообще-то этот светлый старичок Елесин оставил о себе сильную память. Был он не наш и родом, и по существу. Выделялся щепетильной чистоплотностью, интеллигентностью и аскетизмом. Поселился одиноко в избушке тупиковой лесной дороги, о прошлом молчал, народ же перешёптывался о политическом заключении и ссылке. Я не верил. Враг народа непременно бросался бы на народ, а по ночам поджигал склады, но ничего такого не было.
Избушка Елесина приманивала нас своей скромностью в лесном тупике, игрушечными размерами, а главное – целой библиотекой, втиснутой в её скромное нутро. В этом смысле мне в детстве повезло. Я, когда хотел, часами листал здесь книги, и он листал со мной, рассказывал о них, их авторах, да так, словно лишь напоминал, словно я и до него знал всё это. Седой мальчик с одушевлённым личиком-клинышком, он не грел, но притягивал, уважение к нему было с оттенком святопочитания. Так и соседствуют в памяти: старичок Елесин, лунный свет, чистый снег, звёздный туман.
Другое сильное воспоминание оставили голубичные мари. По-современному они бы назывались памятниками природы. Но теперь их нет: их пустил под плуг нелепо созданный в тайге совхоз.
А прежде было так: голубики запасали на зиму вёдер по десять, почти как картошку. В августе женщины и подростки, по две-три семьи, объединялись для безопасности и выходили в тайгу на традиционно "свои" мари. После долгого чернотропья, после глухих таёжных ельников, распадков и увалов тайга резко расступалась, открывалось огромное небо, под ним огромная плосковина, синяя не от дымки, а от ягод. Бывала такая пора, когда голубичный лист уже пожух и частью осыпался, а нетронутые ягоды ещё держались, густо осыпая кусты. Рясные, крупные, в нежно-голубой пыльце. Когда на марь выезжали районные заготовители и принимали голубику на месте, женщины брали её скребками до двенадцати вёдер в день. Для дома брали руками, осторожно, чтобы не помялась, и не пустила сок. Уцелевшая, замороженная в кадушках, она всю зиму была как свежая, шла в пироги, вареники, кисели и просто, посахаренная, на стол.
Но главное, чем памятны мне мари – не ягоды. Главное и, казалось бы, странное для таёжной глухомани, – чувство простора и голубой земли. Нигде больше мне так легко не дышалось.
Помню летнее раннее утро, часа в четыре. Свежо и тихо, солнце вот-вот взойдёт, воздух в безветрии расслоился: свинцово-сизый, насыщенный мглой, спустился к реке, лёгкий, цветочно-золотистый, всплыл к вершине яра. И в моём теле такая лёгкость, что р-раз! – и всплыву.
Я раскружил руки пропеллерами и полетел над дорогой. Оставалось лишь слегка отталкиваться от земли. На подлёте к лесоучастку мама выбежала из сторожевой будки.
- Сынок!..
- Мама, я летаю!
Она побледнела.
- Господи. Летает! Ну, сядь, посиди.
- Я не устал?
Она на лету поймала меня. Как-то уж очень бережно сдержала, пристально поглядела в лицо. Поглядев, засмеялась.
- Мам, я ещё полетаю!
- Ну полетай...

В городе я уже не летал. Город не давал мне чувства простора и голубой земли. Город дал койку в общежитии, полстола в учебной аудитории, квадратный спортзал, прямую улицу. Всё, что я здесь имел, было малым архипелагом прямоугольных и прямолинейных островков, данных мне взамен покатого и бесконечного зелено-голубого реального мира. Архипелаг был временный: ничто здесь не принадлежало мне. Архипелаг был непрочный: любая стреха, плетень в моей деревне казались надежнее массивных каменных стен и парапетов. Потому что те стреха и плетень простирались в моё прошлое, их подстраховывала память.
Я начал писать о деревне. Если детские стихи о мировом империализме предназначались сразу всей планете, то теперешние – только мне. Это были мои свидания с малой родиной. Первые опубликованные стихи и были из тех, написанных о своём, что мог знать и о чём мог написать только я.
Обстоятельства вели меня по жизни как милиционер дебошира. Я рвался к естественной среде обитания, а они крепко держали меня за локти. Поначалу я этого не чувствовал. И как-то незаметно, исподволь, за годом год, по мере моего коренения в жизни возрастала доля предписанных мне действий компромиссов, необязательных обязательств.
Жена требовала квартиры и зарплату. Подчинённые – премию. Инстанции – план и общественную работу. В сумме требований было много абсурда, но всё непонятное объяснялось универсальным "так положено".
Положено кем? А чёрт его знает!
Перед опасностью окончательно заблудиться я напрягаю эмоциональную память о детстве. Я хочу вернуться в себя.
Редактор говорит:
- Э, так, коленками назад, вы далеко не уйдёте. Люди сейчас читают на ходу - вот и пишите в такт шагам, чтобы вас читали.
Редактор молодой, из поколения, теснящего нас. Вероятно, он рос в современном городе, и его малая родина не имеет собственного лица. Вероятно, его родители ко времени взросления сына уже заключили выгодное соглашение с обстоятельствами.
Я потому так подумал, что редактор энергичной рукой пропалывает мой текст, вырывая, как сорняки, строчки о больном.
- Это – лишнее. Это – сермяжно. Это – национализм.
Оставляет одни одуванчики.
Нет. Текст-одуванчик я печатать не буду. Ещё есть чем бороться.
Ещё есть самая обыкновенная человеческая душа и матерь её, моя малая родина, которою я едва не предал. Но уж если спохватился – не предам!

ИСТОРИЧЕСКИЙ ФАКТ

Люди есть люди. Все хотят счастья, и каждый воображает его по-своему. Кроме того, и предприимчивость у людей разная. Одни остаются до конца дней своих тихими мечтателями, другие бунтуют, рвут цепи обстоятельств, внушают тихим соплеменникам, что знают, где их общее счастье, и в конце концов с помощью тихих чего-нибудь достигают,
В одной большой отдельно взятой стране (сами понимаете, в какой) количество бунтарей достигло критической массы и произошёл взрыв. Родился исторический Факт взрыва. Как всякий его собрат, поначалу он был живым, бесформенным и безразмерным, питался порохом, человеческой кровью, золотом взорванной страны. Будем справедливы к Факту: не он питался – его питали. Лучше сказать, пичкали. Бунтари. Каждый с надеждой сделать локомотивом своего счастья. Но исторические факты по природе своей –бессмертны и не могут вечно питаться сиюминутными реалиями. Вот и наш Факт, пройдя по людским судьбам – по одним с блеском, по другим с хрустом, по третьим и так, и этак – обагажился, начал отставать от живой жизни и всё более обвыкаться в своей естественной среде: в исторической памяти. При этом Факт определился в своих очертаниях, в своей главной сути, стал заметно каменеть, превращаться в этакую монолитную неколебимую глыбу. Он уже не мог быть ничьим локомотивом. Он отходил в бессмертие.
Бунтарей, успевших прокатиться на Факте, это никак не устроило. Одни, чьё счастье вдалеке, только начали путь и не хотели слезать, другим счастье казалось уже рядышком, ещё чуть-чуть и дотянешься – и вот на тебе! Факт уже высился каменной глыбой в исторической ретроспективе, непоправимый и безучастный – ничей.
Бунтари замешкались. Если факт окаменения Факта откроется всем, то эти все увидят, что ничего, кроме обмана, от бунтарской катавасии не поимели. И тогда их, бунтарей, никто не повезёт дальше – их просто бросят на диком перегоне. Надо, чтобы считали Факт живым.
Но тащить каменную глыбу вровень с жизнью, имитируя её самоход, не было сил.
Бунтари нашлись, как обогнуть непоправимое. На свет явился большой резиновый надувной муляж, повторяющий размеры и очертания Факта, и на таких же колёсах, на каких Факт, в бытность локомотивом, тащил страну куда-то. Для верности, чтобы двигать муляж почти незаметным усилием, его наполнили водородом. Теперь бунтари могли продолжить движение.
Но тут выяснилось, что из тех, кого они думали обмануть, не все слепые. Нашлись ретрограды, зорко глядящие назад, в милое их сердцу довзрывное прошлое, с мечтой о возвращении туда. Они видели, что каменная глыба исторического Факта напрочь заперла обратный ход, а потому в воображении несчастных Факт рисовался этаким драконом, убившим их ретроградское счастье. Они тоже изготовили резиновый муляж, чтобы было что оплёвывать и пинать, и этот муляж изображал дракона, и газовая горелка извергала из его пасти пламя. Ретрограды любили подъезжать к резиновому дракону на лошади и тыкать в него шестом, воображая себя сами понимаете кем.
Были, наконец, многочисленные тихие мечтатели о счастье, которых бунтари и ретрограды прозвали одинаково – массой, Для массы написали учебники: одни – о величии новейшего времени, движимого Фактом, другие – о его трагедии. Масса почитывала, по одним сдавала экзамены и зачёты, о других помалкивала; и те, и другие после прочтения использовались на бытовые нужды. «Ну, было, – рассуждали в массе. – Но чего хвалу петь? Или чего шестом тыкать? Тут о хлебе текущем хлопот невпроворот, а они резвятся над надувными чучелами».
Тихие не имели нужды хитрить и выразили свою оценку исторического Факта искренне. Они изготовили не муляж, а копию Факта из камня той же породы, что и глыба, и таких размеров, какие имела глыба в их видении. Получилось изделие размером со статуэтку, и в этом, по мнению массы, не было лжи. Статуэтку хранили дома, подальше от глаз бунтарей и ретроградов, наивно полагая их неосведомлёнными. Когда же разгорячались до состояния политических спорщиков, – вынимали из шкафа и водружали на стол рядом с опорожненной водочной бутылкой. Для предметности спора.
А Факт всё отдалялся, по мере отдаления как бы возрастал над соседствующими подробностями (как высотное здание в массиве малоэтажной застройки) и всё более сизовел, утрачивал конкретные черты за туманной дымкой.
Бунтари возлежали на мягком надувном локомотиве и от мерных покачиваний подрёмывали.
Тихие за приемлемую плату крутили колёса локомотива.
У ретроградов проблемой стало находить живую лошадь: они всё реже подъезжали сразиться с драконом. А у того кончился газ в горелке и пламя из пасти погасло, да и весь он потерял злобный вид, обмяк, запылился. Содержать собственную лошадь, заправлять газом горелку, подновлять дракона не было средств. Собственные иссякли, а общественными распоряжались бунтари.
Несмотря на это, со временем и у тех появились проблемы. Они не скупились, кормили толкателей муляжа-локомотива, а его подновляли и подкачивали водородом. Но перестарались. Перекачали. Муляж раздулся до пародийных размеров, от перенатяжения оболочки стал терять острые углы, железный вид и всё более походившего на тушу животного. Нечто вроде бегемота. Возникли и участились казусы: то бунтарь, справив нужду^и возвращаясь потемну, вместо локомотива-бегемота лезет на дракона, то ретроград с шестом атакует не свой муляж.

Лишь каменной копии-статуэтке со временем ничего не делалось.
И вот постепенно, исподволь стало происходить то, что и должно было произойти; локомотив-бегемот и дракон на почве своей животной внешности сблизились, снюхались и начали рожать детёнышей. К историческому Факту они теперь вовсе не имели отношения. А детёныши их были смешными уродливыми созданиями; обе стороны гадали, как их называть: мобиледраконятами или дракономобилятеми? И что с ними делать?
Наконец отыскались-таки умные головы с обеих сторон, сошлись на совет. После долгих споров постановили; считать избранный способ поиска счастья ошибочным; поскольку прошлое не отменишь, сохранить статуэтку как память о Факте взрыва, изъять её из обихода масс и поместить в музей, под стекло - руками не трогать, доступ ограничить; детёнышей локомотива и дракона, которые, что ни говори, всего лишь игрушки, – раздать детям. Дети быстро привыкли к этим смешным уродцам и не спрашивают, на кого в живом мире они похожи. А вот игрушки всё спорят между собой, кто из родителей-муляжей в них начальное: дракономобилята они или мобиледраконята. Иногда спор переходит в драку; при драках водород р муяяжатах взрывается и калечит детей.
А люди остаются людьми. Все хотят счастья. Позади, в далёком прошлом, синей горой над горизонтом высится силуэт исторического Факта, непоправимого и безучастного. Но люди не смотрят в прошлое. Люди смотрят в будущее, одни с тихой надеждой на "авось", другие с бунтарским намерением взять своё счастье любой ценой и немедленно.