Родился 22 октября 1940 г. в г. Харькове. Поэт, член Союза писателей России, профессор кафедры режиссуры театрализованных представлений и праздников ЧГАКИ. В 1964 г. окончил ЧПИ. Борисов – автор семи поэтических книг, методического пособия по сценарному мастерству, переводов произведений грузинских поэтов Л. Сулаберидзе («Избранное». Тбилиси, 1984), Д. Чарквиани («Избранное». Тбилиси, 1988), X. Гагуа («Лоза завета». Тбилиси, 1989), А. Церетели («Избранное». Тбилиси, 1990), Р. Амашукели («Стихотворения». М., 1990) и татаро-башкирских поэтов Р. Шагалеева («Безымянные звезды». Челябинск, 2001), Б. Рафикова («Избранная лирика». Челябинск, 2001)

Библиография

Свет вечерний. Челябинск, 1980.
Безымянное время. Троицк, 1991.
Третья книга. Челябинск, 1993.
Капли с пера. Троицк, 1993.
Палые листья. Челябинск, 1996.
Накануне звезды. Челябинск, Изд-во «Библиотека А. Миллера», 2003.
Светотень. Челябинск. ЧГАКИ. 2004.

Статьи о творчестве

Леонович В. Увлеченной строкой // Гагуа X. Лоза завета. Тбилиси, 1989
Леонович В. Слово о поэте // Борисов С. Безымянное время. Троицк, 1991
Ягодинцева Н. Шелест листьев и страниц // Вечерний Челябинск. 21 мая 1997
Валеев А. Мировая тайнопись // Челябинский рабочий. 27 октября 2000
Павлов О. Светлых сумерек талант // Новый ковчег. Челябинск. 2003
Сергей Борисов

ПОЭТ И ЧИТАТЕЛЬ. ПРОСТРАНСТВО И ВРЕМЯ.

Ситуация на первый взгляд проста и очевидна. Поэт пишет стихи, публикует их и отдает на суд читателя, дабы последний, затаив дыхание, проникся чувствами и мыслями стихотворца, насладился образами и музыкой строк и, сострадая и восторгаясь, со всей полнотой ответствовал святому и высокому искусству слова. Намерение безусловно благое и совершенно необходимое для обеих собеседующих сторон.
Однако при более внимательном и сугубом рассмотрении столь деликатного и таинственного процесса обнаруживает себя достойный сожаления парадокс, а именно некоторая обратно пропорциональная связь между поэтическим произведением, а значит и его творцом, и читателем как потребителем данного произведения искусства. Парадокс этот можно сформулировать так: чем больше поэт, тем меньше у него читателей. Для доказательства подобного постулата обратимся к классикам русского поэтического слова.
Из письма Баратынского Пушкину от февраля-марта 1828 года. Цитирую.
"Я думаю, что у нас в России поэт только в первых, незрелых своих опытах может надеяться на большой успех. За него все молодые люди, находящие в нем почти свои чувства, почти свои мысли, облаченные в блистательные краски. Поэт развивается, пишет с большей обдуманностью, с большим глубокомыслием; он скучен офицерам, а бригадиры с ним не мирятся, потому что стихи его все-таки не проза".
Эту же мысль Пушкин развивает в набросках статьи о Баратынском в 1830 году, рисуя отношения поэта с читателем: "Понятия, чувства 18-летнего поэта еще близки и сродны всякому, молодые читатели понимают его и с восхищением в его произведениях узнают собственные чувства и мысли, выраженные ясно, живо и гармонически. Но лета идут – юный поэт мужает, талант его растет, понятия становятся выше, чувства изменяются. Песни его уже не те. А читатели те же и разве только сделались холоднее сердцем и равнодушнее к поэзии жизни. Поэт отделяется от них и мало-помалу уединяется совершенно. Он творит – для самого себя и если изредка еще обнародывает свои произведения, то встречает холодность, невнимание и находит отголосок своим звукам только в сердцах некоторых поклонников поэзии, как он уединенных, затерянных в свете".
Итак, не поэзия неподвижна, а читатель не поспевает за поэтом. В герое "Кавказского пленника" с восторгом узнавали себя все современники Пушкина, но кто бы смог узнать себя в Евгении из "Медного всадника"?
Вспомним слова Тургенева: "Вообще говоря, талант большого поэта не обращен к толпе и не от нее ждет отзыва и одобрения; надо самому читателю быть одаренным тонкостью понимания, гибкостью мысли, не остававшейся долгое время праздной. Фиалка своим запахом не разит на двадцать шагов кругом; надо приблизиться к ней, чтобы почувствовать ее благовоние". Писать на потребу и в угоду читателю – девиз сомнительный и отдает вульгарной и декларативной идеологией власть имущих. Пушкин прав, говоря: "Поэт! не дорожи любовию народной... Ты царь: живи один... Ты сам свой высший суд…"
Но есть и другая правда! Осип Мандельштам писал: «...человек, когда имеет что-нибудь сказать, идет к людям, ищет слушателей; – поэт же наоборот бежит «на берега пустынных волн, в широкошумные дубровы». Ненормальность очевидна. И люди правы, когда клеймят именем безумца того, чьи речи обращены к бездушным предметам... И были бы вправе отмахнуться от поэта, если бы слово его действительно ни к кому не обращалось. Но это не так. С кем же говорит поэт? Вопрос мучительный и всегда современный. Да, поэт бросает звук стиха в архитектуру души читателя, но он не только музыкант, он же и мастер по формированию психики слушателя. В зависимости от этого – музыка стиха получает царственную полноту или звучит убого и неуверенно. Но эта музыка существует независимо от того, кто ее исполняет, в каком зале и на какой скрипке!
Мореплаватель в критическую минуту бросает в море запечатанную бутылку с именем своим и описанием своей судьбы. Я нахожу ее в песке, прочитываю письмо... Я вправе сделать это. Я не распечатал чужого письма. Это письмо адресовано тому, кто его найдет. Значит, я, читатель, и есть этот таинственный адресат».

Мой дар убог, и голос мой негромок,
но я пишу, и на земле мое
кому-нибудь любезно бытие:
его найдет далекий мой потомок
в моих стихах; как знать? душа моя
окажется с душой его в сношеньи,
и как нашел я друга в поколеньи,
читателя найду в потомстве я.

Это стихотворение Баратынского никому конкретно не адресовано. И тем не менее у него есть адресат – читатель в потомстве. И кто из нас, прочитав названные строки поэта, не вздрогнет радостной и чуткой дрожью, какая бывает, когда неожиданно окликнут по имени.
Проницательный взор автора устремляется дальше поколения, чтобы остановиться на неизвестном, но определенном читателе. И каждый, кто прочитает стихи Баратынского, чувствует себя таким "читателем" – избранным, окликнутым по имени. Почему же не живой конкретный собеседник, не "представитель эпохи", не друг в поколенъи? Ответ один: обращение к конкретному современнику обескрыливает стих, лишает его воздуха, полета. Страх перед слушателем из "эпохи", перед "другом в поколеньи" преследовал поэтов во все времена. Чем гениальней поэт, тем более остро он страшился непонимания современников и надеялся на понимание потомков. Отсюда пресловутая враждебность художника и общества.
Да, когда поэт говорит с читателем, он не знает того, с кем говорит, не может этого знать. Единственное, что толкает поэта навстречу читателю – это желание удивиться его удивлением, плениться новизной и неожиданностью собственных слов и предполагаемого на них отклика.
Если поэт знает того, с кем говорит – он знает наперед, как отнесется собеседник к его словам и поэту не удается изумиться его изумлением, обрадоваться его радостью, полюбить его любовью. Потребность общения с читателем обратно пропорциональна реальному знанию о нем и прямо пропорциональна стремлению заинтересовать собой далекого и незнакомого человека. Вот строки Иннокентия Анненского, обращенные к поэзии как к вечной и негасимой звезде.

Когда душе сомненье тяжело,
я у Нее одной ищу ответа,
не потому что от Нее светло,
а потому что с Ней не надо света.

Таким образом, поэзии, чтобы дойти до адресата, требуется астрономические время и пространство, как звезде, посылающей свой далекий свет нам, землянам. И в этом, наверное, самая великая и чудесная суть общения между поэтом и читателем. И если этот драгоценный свет умирает, торжествуют бесталанные и будничные люди, которых можно без фонаря найти на всех базарных углах этого мира.
Сегодня, во дни непотребного нашествия на умы и души читателей так называемой массовой культуры, это время и это пространство неизмеримо возросли, что весьма печально и достойно самого глубокого сожаления.

Вот и пала пора прошептать "прощай"
благостыне, спитой, как вчерашний чай,
лукоморью, спаленному днесь до пня,
наваждению ночи и злобе дня,
серафиму, блуждающему в дыму,
исступленью и сраму в земном дому,
облюбованной груде замшелых книг,
подорожным цветам, залежалым в них,
золотому узорочью мертвых грез,
удрученному духу, крови с колес
ломовых, обретению всех щедрот,
лебедой и полынью забивших рот,
средостению, паху, зрачку, кости.
И тебе, моя муза, мое "прости!"


***
Мне посредники не нужны
для последнего диалога
с воплощением сатаны
и убогим подобьем бога.

И, немотствуя, предпочту,
как безмолвное жало звука,
ту опору и меру ту,
за которыми тьма и мука.

Беззаветно, уста в уста,
душу выдохну напрямую
исторгающему с креста
стон и судорогу немую.

Беззастенчиво взглядом взгляд
выпью медленно, как отраву,
почитая за трупный яд
бесом выдуманную славу.

Брошу весело и в упор
воплем выстраданного дара,
обнаженного с этих пор
для объятия и удара.

***
Накажи меня. Господи, правом
на прямом говорить языке
и, коснея на опыте здравом,
не гадать по лукавой руке.

Естеством, как налогом подушным,
я измаян теперь без вины.
Мне дозволено быть простодушным
на пороге несрочной весны.

Я и малой не болен угодой
во пришествие чаянных дней.
Накажи меня, Боже, свободой
от блаженной неволи моей.


***
Подвалы памяти. По ним
брожу, скользя и спотыкаясь,
тупым отчаяньем гоним,
в грехах сопутствующих каясь.

Под крышей темени и тьмы
так беззастенчиво и просто
обозначаются холмы
уже забытого погоста.

Течет избытая юдоль.
Галдят отринутые торги.
И, как удавленники, вдоль
маячат хладные восторги.

Навзрыд кричат колокола
на бред сбежавшихся соборов.
И бьют безмолвные тела
о мозг, раздавшийся, как боров.

И все, что рвало с якорей
и кости хрупкие дробило,
в груди оплавлено моей
в одно безжалостное било.

И если ангелы скостят,
подвалы памяти отмстят.